Семитомная эпопея «В поисках утраченного времени», opus magnum Марселя Пруста, ценится большинством читателей и историками как чрезвычайно точный и богатый деталями слепок с жизни аристократического сословия второй половины XIX — первой четверти XX века. Пожалуй, из всех творцов минувшего столетия только кинорежиссер Лукино Висконти с такой же скрупулезностью запечатлевал великосветские нравы и черты характера, канувшие в Лету вместе с их носителями. В чем-то он пошел даже дальше Пруста — впрочем, будь у литератора возможность, как позже у Висконти, воссоздать ради художественного эксперимента старинную родовую усадьбу (фильм «Леопард»), он, несомненно, сделал бы это.

Однако читатели, по-настоящему влюбленные в Пруста, а также философы и психологи высшим достоинством его книг называют не блестяще описанные быт и нравы. Важнее — то, как автору удается передать функционирование человеческой памяти, разложить на составные части механизмы припоминания и забывания, словами выразить процессы погружения в сон и пробуждения. Опираясь на идеи своего современника и соотечественника Анри Бергсона, французский писатель создал масштабную — 3200 страниц! — иллюстрацию понятия «психологическое время». По Бергсону и Прусту, ощущение времени сугубо ситуативно и индивидуально: события 20-летней давности порой воспринимаются острее, чем вчерашние, а иные секунды кажутся более долгими, чем многие минуты и часы. Сегодня нейрофизиологи успешно изучают клеточную основу этих особенностей памяти — но 110 лет назад такой подход был подлинным прорывом. Недаром идеи двух французов сравнивали с теорией относительности Альберта Эйнштейна — самым прогрессивным взглядом на мир, какой только можно было представить в 1906-м, году, когда словосочетание «теория относительности» было применено впервые, Пруст бросил заниматься переводами в пользу собственного творчества, а революционной книге «Материя и память» Бергсона исполнилось 10 лет.

Ключевой образ прустовской эпопеи — поток воспоминаний, который уносит героя, вдохнувшего знакомый запах или ощутившего полузабытую сладость. «И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита, которым меня угощала тетя <…>, в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей. <…> Весь Комбре и его окрестности — все, что имеет форму и обладает плотностью — город и сады, — выплыло из чашки чаю», — такова, наверное, самая известная цитата из романа «В сторону Свана».

По мнению исследователя Эдуарда Бизюба, технику припоминания, а точнее досконального восстановления в памяти минувших событий Пруста научили применять в клинике Поля-Огюста Солье. Этот доктор, по сути, практиковал психоанализ задолго до того, как тот стал повсеместным во французских медицинских учреждениях. 34-летний Марсель обратился к Солье в конце 1905 года, чтобы избавиться от мучившей его бессонницы, и доктор вынуждал писателя снова и снова переживать тот момент, когда симптомы заболевания проявились в первый раз. Более того, Солье требовал погружаться в прошлое настолько глубоко, чтобы вся атмосфера случившегося воссоздалась с максимальной полнотой. Прусту пришлось вспоминать наиболее травматичный свой опыт: смерть любимой матери, случившуюся несколькими месяцами ранее, через два года после отцовской.

Язвительные авторы статей о Прусте в глянцевых журналах часто называют Жанну Клеманс-Вейль, мать писателя, «единственной женщиной, которую он когда-либо любил» — намекая на гомосексуальность Марселя. Отношения сына и матери вправду были удивительно близкими: первый в мельчайших подробностях рассказывал и о своих переживаниях, и о незначительных делах, а вторая помогала ему с переводами книг Джона Рёскина — Марсель не владел английским и по большей части редактировал работу Жанны Вейль. Неудивительно, что траур стал тяжелым периодом не только психологически, но и физически: первый месяц после материной смерти писатель почти не выходил из собственной квартиры и совсем лишился сна. Сам Пруст говорил об этом как о парадоксе: если в обычное время сон давал возможность отдохнуть от впечатлений дня, то теперь наоборот, бодрствование помогало преодолевать боль утраты, держать эмоции в узде. Хуже того — бессонница подогревалась чувством вины: Марсель был уверен, что мать подорвала собственное здоровье, переживая за сына. Было о чем переживать: с малых лет мальчик страдал от тяжелой астмы.

Первый приступ астмы случился с Марселем в 9-летнем возрасте, и в дальнейшем каждое потрясение усугубляло болезнь: если поначалу она беспокоила его преимущественно весной, то затем продлилась на все лето и осень, превратившись, в конце концов, в круглогодичное мучение. Уже тогда врачи понимали двоякую физиолого-психологическую природу этого заболевания, и советовали юноше беречь нервы и соблюдать режим. Докторов Пруст не любил, оттягивая каждое обращение к ним до того момента, когда терпеть боль становилось невозможно, — а потому и к советам по поводу режима прислушивался слабо.

Здоровье писателя резко ухудшилось с 1920 года, о чем свидетельствуют и рукописи: то он забудет закончить письмо и отправит его оборванным на полуслове, то дважды убьет какого-нибудь персонажа романа или воскресит уже погибшего. Он постоянно простужался, иногда усугубляя положение необдуманным приемом лекарств: например, в мае 1922 года Пруст сжег себе пищевод и желудок сухим адреналином. Литератор попеременно глотал успокаивающие и тонизирующие медикаменты, что приводило к головокружениям и обморокам — так что к осени 1922-го 51-летний мужчина лишился даже сил встать с постели. Навестивший его писатель Андре Жид оставил в дневнике заметку: «Когда-то я был уверен, что Марсель использует свою болезнь только как предлог не выходить из дома и заниматься романом, но теперь я вижу: он на самом деле болен».

Но даже в этом состоянии Пруст продолжал работать, отказываясь от всякой врачебной помощи. Очередная простуда в октябре 1922 года свалила его с ног, переросла в пневмонию и абсцесс в легких, который в итоге вызвал заражение крови. Писатель пил только кофе с молоком и принесенное друзьями пиво из ближайшего кафе — он перестал даже есть, все свои последние силы бросив на диктовку очередных глав романа. В ночь с 17 на 18 ноября он допоздна давал служанке Селесте Альбаре указания, что делать с рукописями, а под утро попросил не выключать в комнате свет — потому что боится стоящей в углу женщины в черном. Только когда он оказался в почти полном забытьи, к нему смог попасть врач — лишь для того, чтобы сделать укол камфоры и неудачно поставить банки, вызвав у больного лишние страдания.

Когда доктор ушел, Марсель Пруст скончался. «Его похоронили, но всю эту ночь похорон в освещенных витринах его книги, разложенные по трое, бодрствовали, как ангелы с распростертыми крыльями, и для того, кто ушел, казалось, были символами воскресения…» — это те самые слова, которые он надиктовал Селесте накануне: посвящены они смерти писателя Бергота, героя неоконченной эпопеи.